Блоги  Как казнили собаку

Как казнили собаку
Чем эта собака провинилась перед людьми, я не знаю. И если даже и провинилась по нашим человеческим понятиям, а они, как известно, большей частью предвзяты, то по ее, собачьим, она точно была безгрешна. Честно служила своему хозяину, охраняла его дом.
Расстрел ее был на нашей улице событием, если не выдающимся, то примечательным.
Это было много лет назад. Я тогда был еще совсем ребенком и даже в школу не ходил. И как мне теперь помнится, ранней весной. А весны, в то время были совсем не похожими на нынешние. Заканчивалось время сильных морозов, вьюг и метелей. Время нелегкого труда наших родителей по организации жизни в доме с обеспечением жизни семейства и многочисленной живности, по топке печи кураем, соломой, тизеками, стеблями кукурузы и подсолнечника. Время зимы для нас, детей, было временем, когда многое нельзя было. Правда, можно было вечерами, под керосиновой лампой, играть с соседскими мальчишками в карты. Играли преимущественно в подкидного дурака. Рассказывали друг другу и слушали сказки, которые нам рассказывали старшие братья, сестры, и реже родители. Родителям было некогда. Им надо было и на работу успеть, и по домашнему хозяйству управиться. А хозяйства тогда были немалые. Корова, теленок, несколько свиней и десяток поросят, овцы, и разной пернатой живности. Кроме того, надо было, как я уже сказал, обогреть, немалые, болгарские дома. Старшие братья и сестры чем могли, помогали родителям.
Весна пахла. Тогда, у весны был запах. Как о нем рассказать какой это был запах, я не знаю. Теперь весна или вообще не пахнет или пахнет не так. Но я тот чудный запах помню и до сих пор. Я скучаю по нему. К тому же, весна, это было время ожидания скорого лета и жаркого солнца. А так же большого праздника, воскресения Христова, Пасхи. Мамы наши, задолго до этого праздника, готовились: собирали редкие и некрупные зимние куриные яйца, толкли сахар в пудру, покупали или варили, специальные дрожи. Они почему-то назывались венские. Или винные? Не помню. Появлявшееся все чаще солнце, провоцировало нас, детей, тайком от родителей и старших братьев-сестер, убегать во двор или на улицу. Предостережения родителей, что кажущееся нам уже теплым и ласковым солнце на самом деле зубастое, обманное, нас не останавливали. И мы уже пробовали, по первым, уже протоптанным и подсыхающим тропинкам, бегать босиком. Покупная обувь была дорогой, и ее надо было беречь. Спасали царвули. Это такая сельская обувь, из небритой свиной кожи. Очень напоминающие русские лапти. Кстати, очень удобная обувь. Иногда эти вылазки заканчивались для нас соплями и кашлем.
Все вокруг жило ожиданием скорого тепла. И оно уже чувствовалось, солнце с каждым днем грело все теплее и теплее.
Но в огородах, и в местах, где солнце, лучами своими, уже теплыми еще не доходило, снег еще был.
В один из таких дней с утра еще холодный, но обещающий ближе к обеду стать по настоящему весенним, теплым и радостным, по улице пронеслась весть: у Молчановых, будут убивать собаку. По какой причине это должно было произойти, чем она прогневала своих хозяев, я не помню. На моей памяти и со слов старших подобного у нас в селе раньше никогда не было.
Никто не помнит, чтобы собак расстреливали. Как правило, они тихо и мирно доживали свой недолгий собачий век и их хоронили в орешнике. Что заставило хозяина собаки таким образом заканчивать ее жизнь, я не знаю. И такой способ был настолько удивительным, что посмотреть на это собралось большое количество людей.
И будет ее убивать, отец моего двоюродного брата и любимого друга, Феди, который и им, Молчановым, был родственником по линии этого самого отца-охотника. Он, недавно вернувшийся из тюрьмы, был таким себе, никчемным человеком, который, как мне теперь кажется, без инструкции и руководства не мог бы и собственную ширинку найти, чтобы пописать. Пустой, злой и бестолковый. Постоянно издевающийся над женой и детьми. За что его, такого, в тюрьму посадили, я не знаю. Таким он и умер, пустым, вечно пьяным, злым и глупым человеком. Мне его не жалко.
Так вот, он был одним из немногих в селе охотников, и у него было законное ружье.
Новость была потрясающей и будоражила наше детское воображение.
Собаку будут убивать!!!
Все дети с нашей улицы собрались около этого дома, чтобы смотреть на то, как собаку будут убивать. И не только с нашей улицы, но и с соседних, и даже отдаленных улиц села, были дети желающие посмотреть на это. Впрочем, как мне помнится, не только дети. Было там немало и взрослых и даже стариков. Народ жаждал зрелищ.
Так бывает всегда и везде. Люди желают зрелищ…
Еще на подходе к дому Молчановых был слышен захлебывающийся собачий лай, и громкие голоса, грубо матерящихся мужчин. Потом раздался визг, после чего собака замолчала.
Когда мы, я, Ваня и Петя, закадычные и не разлей вода друзья, подошли к дому и заглянули во двор через практически отсутствующую ограду, собака была уже привязана. Кто-то из взрослых привязал собаку к забору в огород. Она почем-то была мокрая, хотя, как мне помнится, ни дождя, ни снега, ни в тот день, ни накануне не было.
Мы, дети, живущие на одной улице, как правило, хорошо знали не только соседских детей, но и соседских собак. Так что мы с этой собакой были хорошо знакомы. Она была не злобной, но исправно несшей свою собачью службу по охране дома своего хозяина. И когда было надо, она, не фанатично, и совсем не злобно лаяла, подавая сигнал, что де, кто-то пришел. А на нас, детей, она и вовсе не лаяла. И даже завидя нас, зовущих ее маленьких хозяев на улицу поиграть, вполне дружелюбно виляла хвостом. Обычная сельская дворовая собака. Каких на свете миллионы.
Была она уже не молодая, скорее старая. Все ее небольшое тело мелко дрожало. Передними лапами она часто-часто переступала, так, как будто убегала от судьбы, не сходя с места. Детей и взрослых все прибывало и прибывало. Собака внезапно перестала перебирать лапами, замерла, хвостом, еще пушистым, обвила свои лапы, точно грея их. Глаза ее, влажно поблескивали. Влажно и тревожно. Они были такими испуганными и жалкими. Она плакала. Плакала крупными слезами, и глаза ее смотрели на нас, покорно и умоляюще, как смотрят лишь одни собаки. Смотрела на мир, на всех нас, старых и детей, пришедших зрелище смотреть. Которые то ли от этого взгляда или отчего-то другого вдруг необъяснимо, почему притихших и замолчавших. Над улицей повисла странная и тревожная, наполненная ужасом собаки, ощутившей видимо смерть свою, тишина. И ужасом людей, пришедших смотреть зрелище и внезапно понявших, что произойдет здесь и сейчас. Собака была пестрой, с вислыми ушами. Тревожно облизываясь, она тихонечко скулила. Хотя, звуки, которые она издавала теперь, после той, нами, не увиденной сцены ее короткого сопротивления, трудно было назвать лаем или скулением. Это был тихий и беззащитный писк. Писк уже покорившегося и беззащитного животного, понявшего наверно свою дальнейшую судьбу.
Чем она провинилась перед своими хозяевами и родом человеческим я не знаю. В чем был ее грех, перед нами, людьми, я не понимал тогда, и не понимаю теперь.
Гергю, кажется, так звали охотника, пришел уже, будучи подшофе. Как всегда. Был он в шапке, у которой одно ухо висело, второе, каким-то странным образом было дыбом завернуто вверх. Этой шапкой, с этим висячим ухом, он сам чем-то был похож на собаку, палачом которой его пригласили быть.
К тому же, он был в очках с толстыми линзами. От чего, его вечно слезящиеся глаза сквозь них казались огромными, как у совы. И так же, как у совы, без ресниц и часто моргающими.
Он снял с плеча ружье, вытащил из патронташа, которым был, висло, подпоясан, патрон, зарядил им ружье, и поднял его, изготавливаясь к выстрелу. Толпа замерла. Собака, тревожно вздрогнув, подняла одно ухо, словно прислушиваясь, то ли к тому, что творилось вокруг нее, то ли к тому, что происходило в ее маленькой собачьей душе. Глаза ее были почти человеческими, скорее детскими. Она смотрела на нас, детей и взрослых, и в ее глазах было столько странного, страшного и напряженного ожидания… чего? Понимания? Помощи? Сострадания? Не знаю. Но мне кажется, что не только у меня, но во многих других детских и взрослых душах в этот миг родилось то, что потом жило с нами всю оставшуюся жизнь. Обреченность, трагическая конечность всего и всех. Вокруг установилась странная тишина. И в этой тишине одновременно наполненной тревогой и ужасом, бессильной беспомощностью, в ее крайнем проявлении связанной с нашей приговоренностью смотреть и обреченностью собаки погибнуть, замешанной на нашем трусливом любопытстве, часто-часто дышала собака. Она смотрела и ждала. Теперь, в конце своей жизни, я уже знаю точно, что душа у нее была гораздо большей, чем у каждого из нас, пришедших смотреть на казнь точно ничем не провинившегося перед нами собаки. Божьей твари. Данной нам, Богом, в дружбу и службу.
Раздался выстрел. Он был таким громким, оглушительным, что у меня в голове зазвенело. У меня в душе все оборвалось. Рядом кто-то ойкнул. Я, кажется, немного уписался. Меня всего трясло, из глаз брызнули слезы. И крик мой, без звука, разорвал мою душу и оглушил небо. Рот мой, немо раскрывался и закрывался, не издавая ни одного звука. Шум моего дыхания оглушал меня. Глаза мои перестали глядеть и видеть. Я умер, оставаясь на ногах. Мне иногда кажется, что он, этот выстрел, до сих пор звенит у меня в ушах. Он до сих пор звучит в моем сердце, моей памяти, моей душе. Собака дернулась, подпрыгнула, рванулась и завыла.
Цепь крепко ее удерживала.
Она была живой…
Ее расстреливали, привязанную и беззащитную, раз пять.
Она выла и рычала, она кусала цепь, грызла землю. Она грызла те места своего тела, куда попадала дробь. Она умирала долго и мучительно.
В толпе стали раздаваться возмущенные криков адрес стрелка: что ты мучаешь собаку…
Кто тебя нанял, и зачем ты взялся, если не умеешь делать эту работу…
Те, которые пришли посмотреть зрелище, стали свидетелями жуткой и страшной драмы, неумелого убивания живой твари. Я не знаю, было ли бы легче, если бы ее убивали профессионально. Живую, и имеющую и душу и сердце. Еще живую, и испытывающую дикую боль и недоумение, за что же ее, верно служившую людям, теперь убивают?
Если есть бог человеческий, значит, есть и бог собачий. И я думаю, что он обязательно попросит человеческого Бога, воздать тому, который ее приговорил. И тому, кто ее убивал. И нам, которые пришли смотреть на это. Но если собачий бог вдруг забудет или постесняется обратиться к нашему, человеков, Богу, я сам к нему обращусь и попрошу об этом, даже если ценой обращения будут вечные муки.
Откуда-то появившийся отец увел меня.
Мы молча шли домой. Отец шел, положив свою большую и натруженную руку на мою голову, склонив свою, уже начавшую седеть, красивую и всегда гордо поднятую голову, и тихо и неразборчиво что-то шептал. Мне кажется, он молился. И о нас, детях, тоже. Отец, потом никогда не вспоминал об этом. И никогда не пытался как-то объяснить мне, что тогда произошло. Но я знаю точно, что иногда мы с ним, в наши редкие встречи молча и одновременно, вдруг, вспоминали об этой собаке и ее казни.
Об этом случае в моем детстве я вспоминал не часто. Я не знаю, почему мне это вспомнилось сегодня. Знаю, что не случайно.
Несколько раз мне это снилось. И вот что странно, мне снилось, все так, как это было тогда. Только стреляли не в собаку, а в мальчика, совсем малыша, который стоя боком, закрывал свое лицо рукой, поднятой вверх, и локоток его, прикрывал часть головы. И из-под локтя, смотрели на мир и на людей, глаза малыша. Маленького и беззащитного человечка, в которого стреляют. Только стрелка я не видел. Но я точно знал, что теперь, во сне, это был не Гергю. Я долго не узнавал и малыша. Его глаза мне были странно знакомы. Теперь, совсем недавно, я его, кажется, узнал. Это был я. И кажется, стреляет в меня, мой сын. А может быть, это моя, до сих пор недоумевающая память, и сердце, стреляют в меня и моих детей? Не знаю…
У этой истории случилось продолжение. После того, как я написал о своем воспоминании другу моему, Илье, он позвонил мне. Как обычно. Чтобы не напрягаться и не писать ответ, он мне звонит. Халтурщик. Видите ли, потому, что он не писатель, а читатель. Но суть не в этом. Он спросил меня, знаю ли я продолжение этой истории? Я сказал, что нет. И тогда он мне рассказал, что несколько лет назад, в этой семье, произошла трагедия. Собаки, которые жили в этом доме, загрызли насмерть ребенка хозяина этого дома, то ли сына, то ли дочку. Совсем кроху. Случайно ли это или возмездие?
Почему я вспомнил об этой давней и грустной истории? В тот день, как никогда для меня, открылся для меня отец. После того дня у меня с отцом установилась удивительная связь и чудесное понимание. И потом, очень часто в возникающих отношениях, часто не простых, память о собаке и о людях ее убивающих, и многих, пришедших смотреть, помогали мне.